– А что случится, если вы ошиблись?

– Мы можем вернуться в нормальное пространство слишком близко к солнцу Лингейна.

Она обдумала его слова, потом сказала:

– Вы даже не представляете себе, как мне полегчало.

– После того, что я сказал?

– Конечно. На своей койке я чувствовала себя беспомощной и затерянной в пустоте. Теперь я знаю, что мы куда-то направляемся и что пустота у нас под контролем.

Байрон почувствовал себя польщенным.

– Не знаю, под контролем ли она…

– Я уверена, что вы справитесь с кораблем, – прервала его Артемизия.

Байрон не возражал: может быть, так оно и будет.

Артемизия подобрала под себя длинные голые ноги и смотрела ему прямо в глаза. На ней была только прозрачная ночная рубашка, но она, казалось, не сознавала этого. Хотя Байрон определенно сознавал…

– Вы знаете, на койке у меня отвратительное ощущение, будто я плыву, – сказала она. – И это меня пугает. Каждый раз, поворачиваясь, я немного подпрыгиваю в воздухе, а затем медленно опускаюсь, как на пружинах.

– Вы спите на верхней койке?

– Да. На нижней я испытываю клаустрофобию: верхний матрац всего лишь в шести дюймах над головой.

– Вот вам и объяснение, – рассмеялся Байрон. – Гравитационное поле корабля ослабевает по мере удаления от центра, На верхней койке вы на двадцать-тридцать фунтов легче, чем на полу. Летали когда-нибудь на пассажирских лайнерах? На больших кораблях?

– Один раз. В прошлом году с отцом мы были на Тиране.

– На лайнере гравитация во всех участках корабля направлена к внешнему корпусу, так что продольная ось корабля всегда оказывается вверху, где бы вы ни находились. Кстати, двигатели на таких лайнерах всегда расположены вдоль этой оси, поскольку там нет гравитации.

– Должно быть, нужно ужасно много энергии, чтобы поддерживать искусственное тяготение?

– Да уж! Хватило бы на целый городок.

– А как с горючим? Оно у нас не кончится?

– Об этом можете не беспокоиться. Двигатели конвертируют массу в энергию полностью, без потерь. Горючее – последнее, что у нас может кончиться. Раньше износится корпус.

Она молча смотрела на него. Он заметил, что на лице ее уже нет косметики, и удивился, как она ее сняла, вероятно, носовым платком и небольшим количеством питьевой воды. От отсутствия косметики лицо ее ничего не потеряло. Чистая белая кожа подчеркивала черноту глаз и волос. У нее очень теплые глаза, подумал Байрон.

Молчание затянулось. Наконец он спросил:

– Вы, вероятно, не часто путешествовали? Только однажды, на лайнере?

– И этого оказалось более чем достаточно, – кивнула она. – Если бы мы не летали тогда на Тиран, этот грязный придворный не увидел бы меня. Не хочу вспоминать о нем!

Байрон сменил тему:

– Значит, у вас у всех нет привычки к путешествиям?

– Боюсь, что так. Отец еще прыгает туда-сюда: наносит государственные визиты, открывает сельскохозяйственные выставки и всякие новые сооружения. И произносит там речи, которые пишет для него Аратап… Мы же с дядей остаемся во Дворце. Чем меньше мы передвигаемся, тем больше это нравится тиранитам. Бедный Джилберт! Он один-единственный раз покидал Родию – по случаю коронации Хана, как представитель отца. И больше ему ни разу не позволили подняться на борт корабля…

Опустив глаза, она с отсутствующим видом теребила рукав костюма Байрона.

– Байрон!

– Да… Арта? – Он чуть споткнулся, прежде чем назвать ее по имени.

– Как вы думаете, это правда – то, что рассказывал дядя Джил?

. – Не знаю.

– Может быть, это только его воображение? Он много думал о тиранитах, но ничего не мог сделать. Разве что испытывал свои шпионские лучи. Ребячество, конечно… Может быть, он придумал эту историю и с годами сам поверил в нее? Это на него похоже.

– Может быть. Но к Лингейну мы на всякий случай слетаем.

Они сидели совсем рядом. Он мог коснуться ее, обнять, поцеловать…

Так он и сделал.

Это произошло совершенно неожиданно. Только что они говорили о прыжках, о гравитации, о Джилберте, а минуту спустя она уже нежно покоилась у него в объятиях и мягкие губы ее прижимались к его губам.

Первым его побуждением было извиниться. Но когда он смог наконец отодвинуться и заговорить, она не сделала попытки убрать голову с его согнутой левой руки. Глаза ее оставались закрытыми.

Поэтому он ничего не сказал, а снова поцеловал ее – долго и нежно. Это было лучшее, что он мог сделать, и он сразу понял это.

Наконец она сказала, словно сквозь сон:

– Вы не голодны? Я принесу вам концентрат и подогрею его. Потом, если захотите спать, я останусь тут и подежурю. И… и вообще, мне лучше пойти одеться. – Она повернулась и уже от двери добавила: – Когда привыкаешь, то приходишь к выводу, что у этого пищевого концентрата не такой уж плохой вкус. Спасибо, что заготовили его…

Эти слова надежнее, чем поцелуи, скрепили их мирный договор.

Когда несколько часов спустя Джилберт вошел в контрольную рубку, он не высказал удивления, застав Артемизию и Байрона за глупой болтовней, и никак не прокомментировал тот факт, что рука Байрона лежала на талии его племянницы.

– Когда прыжок, Байрон? – спросил он.

– Через полчаса.

Полчаса прошли, приборы были установлены, разговоры смолкли.

Точно в момент «ноль» Байрон, сделав глубокий вдох, повернул рычаг слева направо.

Все произошло не совсем так, как на лайнере. «Беспощадный» был небольшим кораблем, и прыжок прошел менее гладко. Байрон пошатнулся, и на долю секунды у него все поплыло перед глазами…

Но это быстро кончилось, и все предметы снова встали на свои места.

Только звезды на экране изменились. Байрон развернул корабль так, что звездное небо вздыбилось и каждая звезда описала дугу. Наконец он увидел ослепительно белую звезду размером чуть больше точки. Она была похожа на крошечный шарик, маленькую горящую песчинку. Байрон выровнял корабль, не теряя эту звезду из виду, и направил на нее спектроскоп. Потом снова обратился к «Эфемеридам» и сверился с разделом «Спектральные характеристики».

Встав из пилотского кресла, он торжественно произнес:

– Цель еще довольно далека. Придется подтолкнуть корабль. Но прямо перед нами – Лингейн!

Впервые в жизни он сам совершил прыжок, и удача не покинула его!

Глава двенадцатая

Автарх прибывает

Автарх Лингейна сосредоточенно обдумывал сообщение, но его холодное волевое лицо оставалось невозмутимым.

– И вы ждали сорок восемь часов, прежде чем сообщить мне об этом?

– Не хотели зря вас тревожить, – ответил Риззет. – Если мы станем докучать вам всякими мелочами, у вас вообще ни на что не останется времени. Но теперь мы решили доложить, поскольку не смогли установить ничего определенного. Это странно, а мы в нашем положении не можем позволить себе ничего странного.

– Повторите сообщение. Я хочу послушать еще раз. Автарх закинул ногу на раструб подоконника и задумчиво посмотрел в окно.

Окна были самой своеобразной деталью лингейнской архитектуры. Сравнительно небольшие, они располагались в конце мягко сужавшегося пятифутового конуса. Само стекло – чрезвычайно чистое, необыкновенно толстое и изогнутое – представляло собой скорее линзу, собирающую свет извне со всех сторон, так что глазам смотрящего открывалась миниатюрная панорама.

Из любого окна в замке Автарха видно было полгоризонта – от зенита до надира. По краям панорамы изображение несколько искажалось, но это придавало особый шарм открывающемуся из окна виду на городской муравейник, над которым сияли дугообразные траектории взлетающих из аэропорта кораблей. К этой миниатюре можно было так привыкнуть, что подлинный мир казался уже нереальным. Когда положение солнца превращало линзу в фокус невыносимой жары и света, окно автоматически затемнялось, теряя свою прозрачность благодаря поляризованному стеклу.

Похоже, теория о том, что архитектура планеты отражает ее положение в Галактике, родилась на свет из-за Лингейна и его окон.